Харрис принёс Шарпу кружку чая, потом огляделся по сторонам и вынул из патронной коробки холодную цыплячью ножку:
— Думаю, вам это придётся по вкусу, сэр.
— Где вы это взяли?
— Нашёл, сэр, — неопределённо пожал плечами Харрис. — И вот ещё для вас, сержант.
Харрис вручил вторую ножку Харперу, затем вытащил для себя грудку, отряхнул от прилипших крупинок пороха и с жадностью вгрызся в мясо.
Только теперь Шарп понял, что ужасно проголодался, и цыплёнок показался восхитительным на вкус.
— Так откуда эта роскошь? — спросил он снова.
— Думаю, это должно было стать обедом для генерала Пэйджета. — признался Харрис. — Но он, наверное, потерял аппетит.
— Думаю, так оно и есть, — согласился Шарп. — Нельзя позволить пропасть такой хорошей курице.
Заслышав грохот барабанов, он посмотрел вниз и увидел, что французы снова строятся, теперь — только со стороны северного крыла семинарии. Кое-кто из французов теперь нёс лестницы, взятые, видимо, с разрушенных британскими снарядами зданий.
— По местам! — приказал он, зашвырнув обглоданную кость в сад. — Когда подойдут поближе, старайтесь попасть в людей с лестницами.
Даже если не брать во внимание его дальнобойные винтовки, он сомневался, что французы смогут подойти достаточно близко, чтобы приставить лестницы к стене сада, но лучше было подстраховаться. Большинство его стрелков использовало короткие минуты затишья, чтобы зарядить только что вычищенные винтовки завёрнутыми в бережно сохраняемые на такой случай в пенале приклада кожаные лоскутки пулями и качественным порохом. Это означало, что их первые выстрелы станут поистине смертельно точными. Когда французы подойдут ближе, и поле боя застелет плотная завеса порохового дыма, они перейдут на патроны, жертвуя точностью ради скорострельности. Шарп точно так же зарядил свою винтовку. Едва он вернул на место шомпол, к нему подошёл генерал Хилл.
— Никогда не стрелял из винтовки, — признался Хилл.
— В точности так же, как из мушкета, сэр, — ответил Шарп, смущённый тем, что генерал выделил его из толпы солдат.
— Можно мне? — Хилл взял оружие из рук Шарпа. — Весьма красивое. По весу — почти такое же, как мушкет, — генерал задумчиво погладил приклад винтовки Бейкера.
— Прекрасная вещь, — пылко заявил Шарп.
Хилл прицелился вниз, под холм, притворился, что взводит курок и стреляет, — и вернул винтовку Шарпу:
— Хотел бы я испробовать эту штуку, но ведь, если я промахнусь, об этом вся армия станет судачить. И я от этого промаха вовек не отмоюсь.
Он говорил громко, и Шарп понял, что стал участником маленького представления. На самом деле Хилла не интересовала винтовка. Он хотел отвлечь людей от надвигающейся снизу угрозы, он весьма искусно польстил им, намекнув, что они умеют делать что-то такое, чего не может сам генерал, и сумел вызывать улыбки на лицах солдат. Шарп восхищался способностью Хилла завоёвывать словом сердца подчинённых, но он восхищался также и сэром Артуром Уэлсли, который никогда не стал бы делать ничего подобного. Уэлсли не обращал внимания на солдат, но они всё же дрались, как черти, стремясь увидеть на его лице выражение сдержанного одобрения.
Шарп никогда не тратил время и силы, переживая о том, почему некоторые родились, чтобы стать офицерами, а другим не повезло. Он сумел преодолеть препятствие, но из-за этого система не стала справедливее. И всё же жаловаться на неравенство — то же самое, что негодовать на то, что солнце слишком печёт, или ветер не туда дует. Неравенство существовало и будет существовать всегда, но Шарпа удивляло другое: что такие, как Хилли или Уэлсли, поднявшиеся до высоких чинов благодаря богатству и привилегиям, оказывались превосходными командирами. Не все генералы были хороши, многие оказывались откровенными бездарностями, но Шарпу обычно везло: его командиры знали своё дело. Шарпа не волновало, что сэр Артур Уэлсли был сыном аристократа и щедро оплатил свой путь по карьерный лестнице, что он был холоден, как адвокатское милосердие. Длинноносый мерзавец знал, как надо побеждать, а только это и имело значение.
И сейчас как раз предстояло разбить французов. Колонна, которая наступала под грохот барабанов, была намного больше, чем первая. Французы, уверенные в том, что они невидимы для британских пушек подбадривали себя громкими выкриками: „Vive I’Empereur!” В этот момент перед наступающей колонной, вызывав приветственные крики британской группировки, взорвался выпущенный из гаубицы заряд шрапнели. Британские артиллеристы стреляли вслепую, поверх здания семинарии, но получилось неплохо: после первого же выстрела среди шеренг наступающих французов установилась мёртвая тишина.
— Стреляют только винтовки! — приказал Шарп. — Огонь по готовности. Не тратьте впустую кожаные пыжи! Хэмгмэн, ваш — вон тот большой парень с саблей.
— Я его вижу, сэр, — отозвался Хэгмэн и передвинул винтовку, прицеливаясь в офицера, который, подавая подчинённым пример, шагал перед шеренгами, словно идеальная мишень.
— Остальные — цельтесь в тех, кто с лестницами, — напомнил остальным Шарп, подошёл к парапету, опустился на левое колено и поднял винтовку к плечу.
Он прицелился в голову человека, несущего лестницу, зная по опыту, что в полёте пуля пройдёт ниже, угодив в живот или пах. Ветер дул в лицо, значит, бокового отклонения не будет. Он выстрелил, и пороховой дым немедленно ослепил его. Следом выстрелил Хэгмэн, потом затрещали остальные винтовки. Мушкеты пока молчали. Шарп сдвинулся влево, чтобы дым не мешал рассмотреть поле боя. Офицера с саблей он не увидел, как не увидел и жертв винтовочного залпа: их поглотила наступающая колонна, шеренги которой переступала через убитых и раненых. Лестницу подхватил кто-то в четвёртой или пятой шеренге. Он нащупал в патронной коробке новый заряд и начал перезаряжать винтовку.