Идти по холмам было трудно. Каждый час устраивали привал, потом двигались дальше. Все промокли, устали и замёрзли. Дождь не прекращался, ветер теперь дул с востока, прямо им в лица. Ремни винтовок натёрли плечи через мокрую ткань. К концу дня дождь прекратился, но продолжал дуть пронизывающий холодный ветер. В сумерках, чувствуя себя таким же уставшим, как во время жуткого отступления к Виго, Шарп привёл свой отряд к приютившейся у подножия горного хребта оставленной жителями деревушке, состоящей из горстки сложенных из камня хижин под торфяными крышами.
— Прямо как дома, — со счастливой улыбкой заявил Харпер.
Самым сухим местом оказались два длинных, похожих на гробы, ящика для хранения зерна, которые для защиты от крыс были поставлены на грибообразных каменных столбах. Большая часть солдат угнездилась там на ночлег. Шарп, Хоган и Висенте заняли наменее разрушенный дом. Шарп, поколдовав над сырыми дровами, вскипятил чай.
— Это для солдата самый главный навык, — заявил Хоган, когда Шарп принёс ему дымящуюся кружку.
— Какой? — нетерпеливо спросил Висенте, стремившийся постичь новые жизненные правила.
— Разжечь огонь при сырых дровах, — пояснил инженер.
— Разве вам не положено иметь для этого слугу? — спросил Шарп.
— И мне, и вам, Ричард.
— Мне слуги не нужны.
— И мне, — согласился Хоган. — Но вскипятить чай в такой сырости, Ричард — это подвиг. Если Его Величество когда-нибудь решит, что лондонский жулик не должен быть его офицером, я найму вас своим слугой.
Посты были расставлены, чай кипел, сырой табак тлел в глиняных трубках. Хоган и Висенте начали страстный спор из-за неизвестного Шарпу типа по имени Юм, который оказался уже покойным шотландским философом. Этот мёртвый шотландец заявлял, что ничего нельзя утверждать с определённостью. Шарп поинтересовался, зачем вообще читать его бредни, не говоря о том, чтобы спорить из-за них, но Хоган и Висенте не приняли во внимание его точку зрения. Диспут Шарпу надоел, он оставил спорщиков и пошёл проверять посты.
Дождь полил снова, раскаты грома встряхнули небо, молния ударила в высокие скалы. Шарп задержался у Харриса и Перкинса в превращённой в часовню пещерке, где букетик засохших цветов лежал перед статуей печальной Девы Марии.
— Прямо Иисус плачет кровавыми слезами, — этими словами заявил о себе Харпер, буквально «выплыв» из-за стены ливня и втиснувшись в пещерку. — А мы могли бы забавляться с теми леди в Опорто… — Я не знал, что вы здесь, сэр. Принёс мальчикам немного горячего молока с печеньем, — он показал флягу с горячим чаем. — Иисусе, вы не видели, что там, чёрт бы его побрал, делается.
— Погодка, как дома, сержант? — спросил Перкинс.
— Много ты знаешь, парень! В Донеголе постоянно светит солнце, женщины всегда говорят «да» и обе ноги у егерей — деревянные. — Харпер передал Перкинсу фляжку и всмотрелся в мокрую тьму. — Как мы среди этого безобразия найдём вашего приятеля, сэр?
— Бог знает, найдём ли.
— Это важно?
— Я хочу вернуть свою подзорную трубу.
— Иисус, Мария и Иосиф! — воскликнул Харпер. — Вы собираетесь пролезть в гущу французской армии и попросить его вернуть украденное?
— Что-то вроде того, — сказал Шарп.
Весь день он думал о том, что зря старается, но подобные рассуждения — не причина, чтобы взять всё и бросить. Он считал, что Кристофер заслуживает наказания. Шарп верил, что долг, присяга — это для человека основа всего, что их нельзя поменять по собственной прихоти, а Кристофер, очевидно, полагал, что всегда можно договориться. Конечно, подполковник был человеком умным и искушённым во всяких хитростях. Вступи на подобный путь Шарп, он недолго бы оставался в живых.
Наступил сырой и холодный рассвет. Из окутанной туманом долины они поднялись на усыпанную валунами вершину. Дождь шёл мелкий, но противно сёк лицо. Шарп вёл отряд почти вслепую. И даже когда громыхнул мушкетный выстрел, и возле скалы расцвело облачко дыма, он так и не увидел противника. Он приник к земле. Пуля ударилась о камень и с визгом срикошетила в небо. Все остальные спрятались, кроме Хогана, который сидел на спине мула. Не потеряв присутствия духа, он закричал:
— Огонь! Огонь!
Опасаясь нового выстрела, он наполовину соскользнул с мула, надеясь, что это не французы, и, признав в них англичан, нападавшие прекратят пальбу.
Из-за скалы появился ухмыляющийся во весь беззубый рот человек, одетый в рваные козлиные шкуры, с огромной бородой. Висенте переговорил с ним и пояснил:
— Его зовут Джавали. Говорит, что не признал в нас друзей, сожалеет и просит прощения.
— Джавали? — переспросил Хоган.
— По-английски — «Кабан», — вздохнул Висенте. — В деревне у каждого есть прозвище, и каждый ищет и убивает французов.
— Он один? — поинтересовался Шарп.
— Один.
— Тогда он или чертовски глуп, или чертовски храбр, — ответил Шарп, терпеливо снося объятья Джавали и противный запах из его рта.
Поразительно, как настолько древнее оружие могло стрелять! Деревянное ложе, к которому ствол, как это делали в старину, присоединялся железными обручами, было расколото, а обручи проржавели и разболтались, но в холщовом мешке у Джавали пересыпался порох и целый ассортимент разнокалиберных пуль, и он настаивал, что будет сопровождать их и убивать встретившихся на пути французов. Ещё у него был зловеще выглядевший кривой нож на поясе и маленький топор, висящий через плечо на истёртой верёвке.
Они двинулись дальше. Джавали ни на минуту не умолкал, и Висенте перевёл кое-что из того, что он рассказал. На самом деле крестьянина звали Андреа, он был пастухом из Боуро. Осиротел он в шесть лет, теперь, как он считал, ему было двадцать пять, хотя смотрелся он гораздо старше. Парень батрачил на состоятельных хозяев, защищал скот от рысей и волков. Он гордо заявил, что жил с женщиной, но, когда его не было дома, приехали драгуны и изнасиловали её. Андреа сказал, что у его женщины характер был упрямый — хуже, чем у козы — и она, должно быть, напала на насильников с ножом, потому что они её убили. Джавали не выглядел сильно расстроенным смертью своей женщины, но собирался мстить за неё. Чтобы показать, как именно, Джавали похлопал ножом у себя промеж ног.